Начнём с воробышков? - Страница 8

Господи, как достали-то все!

Перфилов лёг, скрючился, натянул одеяло до подбородка, кое-как освободился, дёргаясь и лягаясь, от брюк.

— Никто тебя не любит, — прошептал он. — А почему? Потому что чудеса ушли из нашей жизни. Кто верит — тот дурак.

Приснилось ему одиночество.

Одиночество прорастало в виде тихого города. Высились дома с холодными стёклами и закрытыми дверями, упираясь в тугие, серые облака. Вереницы пустых машин замерли у тротуаров. Лавки, газетные киоски, обрывки бумаги. Сыпал мелкий снег.

Ни человека, ни собаки, ни голубя.

Почему-то казалось, что город застали безлюдьем врасплох. Ещё дымилось кофе в стаканчиках, теряли пепел окурки, мигали лампы реклам.

Странно.

Перфилов брёл по середине улицы, и ощущение пустоты и покинутости заставляло его сутулиться и держать руки в карманах.

Снег неожиданно пошёл хлопьями, оседая на крышах автомобилей, забиваясь в трещины плитки, ложась под ноги хрустким серым попкорном.

Несколько комочков свалились Перфилову за шиворот, но не дали ни холода, ни влаги. Он поймал один невесомый комочек на ладонь и приблизил его к глазам. Это оказался мумифицированный мушиный трупик. Следующий комочек, побольше, был мёртвым серым жуком.

Перфилов почему-то испугался и побежал.

Снег из мёртвых насекомых усилился, и они быстро покрыли асфальт тонким, шуршащим слоем, налипли на окна и провода.

А затем стали падать птицы. Сначала воробьи, вертишейки и синицы. Затем сороки, вороны, голуби и чайки. Пых. Пых. При ударе о землю они как спорами выстреливали в воздух серой, удушливой пылью.

Перфилов в панике стал искать нишу или открытую дверь. Но улица была пряма, а первые этажи домов оделись в камень.

По небу поплыли тени в виде человеческих силуэтов.

Перфилов беззвучно закричал, заметался, предчувствуя страшное. Подскакивая то к одному, то к другому автомобилю, он дёргал дверцы за ручки в расчёте, что хоть какая-то даст слабину.

Бам-м!

Что-то большое, стремительно прочертив небо, упало впереди между машинами и замерло изломанным комом.

Перфилов вздрогнул и отступил назад. Крик скопился в горле, но губы почему-то не смогли вытолкнуть его наружу.

Бам-м!

Ещё одно тело упало на дорогу. Далеко в сторону, в брызгах чёрной крови, отлетела нога. Из проломленной лысой головы потёк мозг.

Перфилов сделал ещё шаг назад.

И тут на крышу автомобиля, стоящего прямо перед ним, рухнула женщина. Жесть вмялась. Лопнуло стекло. Женщине срезало пальцы с руки, и они розовыми батончиками раскатились по асфальту. Загудела сигнализация.

Гудки были такой силы, что Перфилов открыл глаза.

Оказывается, под окнами работал мусоровоз, оглашая дворовое пространство предупредительными сигналами. Гремели контейнеры.

Перфилов, чувствуя себя стеснённо, перевернулся и расстегнул скрутившуюся рубашку. Стало легче. Утренний серо-синий свет выдавил сон из области пережитого в область несуществующего. Перфилов уставился в потолок.

Мухи. Воробьи. Люди. Вон как перемешалось всё, подумалось ему. Я болен. Только больной, воспалённый мозг способен налёту включать в сновидения события текущего момента. Возможно, я схожу с ума.

Несколько минут Перфилов представлял, как постепенно его охватывает безумие, и жалость к себе сладко терзала его.

Возможно, его определили бы в какую-нибудь психиатрическую больницу, в области, кажется, была одна. Он носил бы белые, в синюю полоску штаны и такую же куртку. Плохая еда, долгие процедуры, огороженный решётками мир.

Санитары. Как Вовка, он бы наставлял на них палец.

Провалялся он ещё час, наблюдая как светлеет потолок и как сквозь побелку в нескольких местах проступает желтизна.

Ни вставать, ни делать чего-либо не хотелось.

Жизнь представлялась совершенно бесполезным занятием. Надо писать подробный план на следующий месяц, слава богу, что последний в этом учебном году, затем составлять планы уроков, готовиться к общегородскому патриотическому семинару, там ещё школьное собрание впереди, пятьдесят пять лет Алисе Андреевне, преподавательнице физики и астрономии, минус пятьсот рублей из зарплаты, педсовет, инвентаризация кабинета, аттестационная комиссия, взнос в кассу взаимопомощи, и всюду должен, обязан… обязан, должен…

Перфилов взвыл и накрылся одеялом с головой.

Сдохнуть, господи, как было бы хорошо просто сдохнуть! Кто я? Что я? Тошно. Муторно! И лежать-то тошно.

Он сел, с отвращением отбросил одеяло, расстегнул рубашку, мятую, будто жёваную, бросил на стул. Долго сидел, смотрел на свои руки между коленями, на рисунок вен, на шишечки кости у запястий, на складки кожи на пальцах.

Перфилову подумалось вдруг, что всё это чужое, вернее, каркас, остов, охвативший то, чем он на самом деле является. Если бы можно было снять тело, как костюм, оставив за собой лишь нечто бесплотное, неистребимо твоё…

Перфилов вздохнул, сжал пальцы, затем ухватил себя за ляжку, ущипнул. Больно ущипнул, до медленно исчезающей красноты.

Не снимается, прихвачено намертво. Какой каламбур!

Он сходил в туалет, затем встал у зеркала над раковиной и минут пять разглядывал своё отражение, стараясь понять, есть ли там, в глубине глаз, что-то, ради чего его можно любить. Жизнь бездарно пролетела мимо. Бездарно!

— И зачем ты живёшь? — спросил Перфилов у самого себя. — Мир не крутится вокруг тебя. Детство кончилось, идиот.

Отражение сунуло в рот зубную щётку.

Пришлось, потворствуя ему, чистить зубы. Двигать губами, двигать рукой. Корчить не смешные рожи. Из глубины поднималось желание бросить щётку в раковину, опрокинуть тюбик и рвануть с криком в окно.